Омут или жизнь среди сапог

Часть 1

Счастлив тот, кто способен полюбить:

Дела – за бесцельность

Цель – за недостижимость

Себя – за существование

Жизнь – за абсурд.

 И. В  Леви

Мягкие карие глаза, обрамленные стрелами бровей, раскачивались в такт внутренней музыки.

Обладателем этого необыкновенного маятника была тридцати двух лет от роду Алла Горева, от рожденья Кузьмина, уже с чуть наметившимися признаками полноты уносилась «Полярными Зорями» на Север.

Единственным спутником – мужчиной – по плацкартному купе был…

Собственно, еще не зная друг друга, Алла обратила внимание на стройного мужчину с большим лбом и вьющимися волосами. Свет его голубых глаз вступал в противоречие с тем, как они, почти с мышиной неуловимостью, перескакивали с одного предмета на другой.

Однажды она ощутила на себе этот взгляд. Казалось, они … Нет! Нет! Они не раздевали, они словно проникали под одежду, заглядывали в самые сокровенные места. От этого Алла почувствовала себя не в своей тарелке. Ей показалось: они видели ее большую родинку прямо возле пупка.

Олег, правда говорил, что это пчелка прилетела и собирает мед. Но ей казалось она какой-то большой, гадкой мухой. Из-за нее носила даже закрытый купальник.

«Ну что я?»

Но все же поплотнее запахнула халат, свесила ноги. Впереди были почти сутки пути, потом еще плыть целый день к дому, в эту столицу ветров, пронзающих холодом душу и тело. Собственно, тело-то было прикрыто, а вот душа…

С тех пор, как она закончила экономический, а перед этим целый год была у мамы на вольный хлебах, ощутила холод души. Жила, подминала под себя словно немыслимый пресс: работу, дом, работу. По специальности работать, в вечной круговерти переездов, почти не приходилось. Слава богу, Олег помогал, разрываясь между службой и домом. «Неудачник мой».

Воспоминание о муже вызвало что-то похожее на улыбку. Когда Олег смотрел на нее, его глаза становились совершенно глупыми. «Мой дурачинушка».

«Как давно это было!» - что-то теплое шевельнулось и замерло у нее в груди.

- «А где же ее искорка?»

Время от времени, коротая наступающий вечер, словно ветерок поддерживая пламя свечки, возникал разговор.

Характерным для Виктора был возглас: «И что Вы говорите?» Он представился: «слуга человечества».

- Гм, «слуга человечества», - ее взгляд скользнул по плотно облегающему спортивному костюму, остановился на адидасовских кроссовках. Аккуратно подвязанные шнурки отложили: «следит, ишь как постарался».

Нет, ей, пожалуй, импонировал этот спортивно сложенный, уверенный в себе мужчина. В широком жесте, с которым он поставил бутылку «звездочного», была непредвзятая вседозволенность. Плитка шоколада, протянутая ей, с уверением, что самый вкусный шоколад – это «Аленка» - его голубая мечта, звучал откровенным подхалимством.

Стрельнув в отместку молнией, Алла с не меньшим удовольствием парировала: «Что делать, не всякому такое удовольствие достается». И вот, пригубив азербайджанского, смакуя шоколад, ощущая разливающееся по телу тепло. Алла ловила себя на мысли: «Может, в ней просыпается самая первая смертная женщина – «Пандора» - все хорошее и все дурное».

Поезд проносился по Карелии: то справа, то слева возникали озера, пообступив с обеих сторон, подкатывались к железнодорожной насыпи, словно ее слезы, сжавшие горло.

Не приняв предложения расположиться на первой полке, она уже давно лежала, уткнувшись в край подушки. Ей почему-то было нестерпимо жаль себя. Мелькавшие за окном леса казались взмахами больших черных ресниц, отгонявших слезы. Глаза были напряженно сухи. Еще не осознав, чем это вызвано, Алла была уязвима, и все ее тело противилось этому. Лежа на полке, поджав под себя руки, с крепко сжатыми ногами, напоминала натянутую тетиву.

Встреча с мужем не предвещала хорошего. Еще месяц назад, уезжая в отпуск с сыном, она была в положении и вот, испуганная сделанной химической завивкой, не спросясь, лишилась плода. Но какая-то червоточина, где-то исподтишка, говорила: «Это твое право, иметь или не иметь».

Опустив взгляд на дребезжащий, самовольно передвигающийся по столу стакан, предательски мелькнуло: «А может к лучшему».

Все постепенно погружалось в темноту. В вагоне уже переключили свет на дежурный.

Под мерный стук с небольшой раскачкой вагон наполнялся дремотой.

Кое-где были слышны всхрапывания, небольшими кострами вспыхивали разговоры и, словно лучинки, догорали чья-то раздраженность, чья-то мягкость.

Вдруг она ощутила тепло рук. Они нежно поглаживали ее каштановые локоны, опускались на плечи.

Мягкий чуть картавый говор, словно окутывал пуховым платком, таял в воздухе: «Алла, Аллочка». Продвигаясь дальше, руки становились дерзко-притязательными. Оцепенение длилось секунды: «Ты что?» - отринув к стенке, вскрикнула Алла.

*     *     *

Утром Виктор Петрович, выйдя в тамбур, выплевывал одну за другой сигарету. Он явно нервничал: «Тоже мне, ангел во плоти. Ишь ты – на рубь дороже. Но чертовски хороша. Не груди – персы. Дура. Любовь ей подавай. А?!»

Для поклонниц Афродиты он был в цене. Правда, уже возраст не тот. Н-да. Но солидность тоже не помеха.

В Северодвинске, будучи в командировке, жил у двоих. Они сняли его прямо в ресторане, подсев за столик. И порядочные: у одной муж – командир Б – ч 5.

Он уже самодовольно попыхивал дымком, успокаиваясь, подумал: «Что же его так взбудоражило?»

Вообще он сам, как-то не заметил, когда к нему пришла вот эта раздвоенность. Но она приносила ему насыщенное превосходство над другими.

Женщины были для него словно тончайший инструмент, которым он любил сладострастно наслаждаться. Словом, хобби.

Иногда подбирающийся холодок в спину гнал от себя: «Они же сами. Да и не продадут – промелькнуло с ухмылкой – мир наслаждений, короче мира жизни.»

Впереди предстояла явка в штаб сообщений, а там в порт – пункт.

Эту Каштанку, как он прозвал про себя Аллу, приметил сразу, как только вошел в вагон. Из всех пассажирок она была самой подходящей самкой. Ее спадающие на плечи локоны били воздушной волной, отдающей еле уловимым тонким запахом леса, усиливающегося при каждом движении этой головки, украшенной карими глазами с обрамленными стрелами выщипанных бровей. Словно говорившие о своей непокорности.

*     *     *

Остаток пути прошел в избегании друг друга. У Аллы боролось два чувства:

- «Как так, почему с ней посмели обращаться подобным образом?»

Но еще больше ее раздирало то, что ее так просто и оставили.

Изредка бросая взгляд на болтавшийся пиджак, приходила в неистовство. Еле дождавшись конца пути, выскочила на перрон: подхватив чемоданы, засеменила вверх по лестнице через мост в порт.

- Боже, как хотелось закрыть лицо платком. Ноги то деревенели, не сгибаясь в коленках, то неслись как угорелые, не чувствуя тяжести чемоданов.

*     *     *

Небо чернотой покрыло землю. Не по-весеннему спряталось солнце. Черной волной хлестало белый борт пришедшей «Еланской». От тревожного крика проносившихся чаек повеяло тоской.

Олег стоял чуть в сторонке от трапа, его взгляд скользил по лицам пассажиров. Висевшее пальто трепало ветром, норовя выхватить и унести.

Аллы все не было.

Наконец на верхней палубе показалось родное лицо. Приветственно взмахнув рукой, Алла потащилась с чемоданами.

Она шла, и с каждым шагом наступала какая-то неотвратимость. Лицо улыбалось, в мозгу стучало: «Вот он, вот он, родной!».

- Как добралась? – беря ношу, спросил Олег – дома–то как? – «Олежку оставила». – «Одевайся теплей, пальто-то бери, зима еще.» Речь его сыпалась порывисто. Словно подстегиваемая порывами ветра, неслась к Алле.

- Спасибо. Ты такой заботливый!

- А-а?

- Я сама, - отстраняя попытку помочь одеть пальто, молвила Алла.

- Бери чемоданы, - тоном приказа окатила его Алла.

- Все хорошо?

- Да-да. Дома. Дома, милый, - с легкой долей иронии осаживала застывшего перед ней Олега. – поглаживая рукой по когда-то черным, густым волосам, застыв на какое-то мгновенье возле твердого, словно вырубленного из скалы подбородка. Остаток дороги к автобусу прошли молча.

Очередь быстро таяла, развозимая вереницей КАМАЗов, ЗИЛов, УАЗиков. Изредка подкатывались личные «жигули», «москвичи». Поселок со стертым с карты страны названием, был поглощен всецело военными, подчиняя все остальное своему порядку, разбрасывая своих граждан и гражданок по побережью Баренцевого моря. Подскакивая на развалах стыков дорожных плит, автобус уносил их к «Чертовому гнездовью».

Никто и не припомнит, от чего закрепилось в просторечьи это название. Одни говорили, по случаю постоянного присутствия черного каркающего облака ворон, другие называли из-за находившихся тут когда-то мест ссылки.

И эта временность накладывала свои отпечатки. Не сходя с места, можно было увидеть рядом старую развалюху и еще нормальное здание, но уже предоставленное в распоряжение ветра и  скопищ крыс. И как новая поросль грибов, подымались новые дома. Из окна ихнего дома, если приподнять взгляд выше куч угля, загнанных и брошенных машин, гэтэсэмок, минуя трубу, норовящую заполнить клубами черного дыма весь каньон, можно было увидеть в срезе сонок прозрачную голубизну моря. Появляющийся раз в три дня белый пароход, казался несбыточной голубой мечтой. Он приносил письма, обьятия родных, радость и боль встреч, заботливой кормилицей дарил продукты, был живым вестником большого мира.

- Да-а, вот так и побегут денежки, что бумажные лодочки Олежка в ручьях весны.

- Эх вы, Олежки – сыроежки, - вздохнула Алла – Сердится. Оставила. Это разве учеба? Всю зиму почти не учился. Замучилась. Ему-то что, скучно пару часов, пока не захропит.

Алла с трудом переступила порог дома, что-то екнуло в сердце – «Рыжик, Рыжик!» - к ней, прямо в ноги, подкатилось рыжее мурлыкающе существо.

Оно терлось, выгибало спину, приветствуя хозяйку.

*     *     *

Дни шли один за другим, сменяя друг друга как часовые на посту. Алла была то нежна, предаваясь ласкам и заботе, то становилась непонятно раздраженной, нервной, вспыхивающей по малейшему поводу.

Однажды после бурно прошедшей недели вырвавшись из бесчисленного круга нарядов, домашней суеты, отправились в тундру.

Припадая под тяжестью рюкзаков, потащились в сопки. Вдали между сопок блеснула темно-синей полосой речная гладь. Чем ближе подходили к реке, тем явственней слышался нарастающий шум. Создавалось впечатление, словно тут невдалеке нескончаемым потоком несутся поезда. Наконец открылось, изрезанное большими ломтями льда, озеро. По краям сползавших в озеро сопок лежал грязноватый снег. Поддерживая за руку, Олег всячески старался помочь Алле то перешагнуть через ущелину, то перепрыгнуть с камня на камень.

Приближались к озеру.

Шум нарастал, превращаясь в рокочущий гул. Стальная гладь воды вырывалась из-под кромки льда. Неслась, обгоняя предыдущую волну, поднимала ее и обрушивалась вниз на камни. Ударяясь, прыгала с камня на камень, подбрасывая вверх малые льдинки. Словно расплачиваясь с ними за зимнюю стужу, закованную морозом речную душу. Так шумел спад. Обегая множество камней, торчащих из ее дна, накрывая их, Йоканьга, вбирая сотни ручьев, уносилась к северу к морской пучине.

Скорчившись, с протянутыми к воде ветками-руками, стояли березы. И от этого видения Олега охватило щемящее чувство тоски и радости. «Старушки, старушки на богомолье. Эх вы, березы, березоньки!» - перед глазами поплыли стройные хороводы родного Полесья, где сбегались в село шумящими стайками березы.

«Красота, красота-то какая! Глянь!» - вырвалось откуда-то из груди Олега.

А вокруг наливались пьянящим соком весны березы, вербы. Зеленее становился можжевельник. В небе слышалось гоготанье гусей. Росчерком пера над речным потоком проносилась чайка. На север приходила, возвращаясь вновь и вновь, жизнь. Алла была поглощена этой нахлынувшей красотой, ее лицо отражало все краски мира. Глаза то тухли, то вспыхивали неистовостью огня, словно искали невидимую нить Ариадны.

Прижавшись плечом к плечу, они стояли, очарованные этой всепоглощающей силой жизни. Усталость с дороги, все неурядицы уходили куда-то прочь. Грудь вдыхала чистый воздух, наполняющий сердце чем-то неуловимым, какой-то прозрачной хрупкостью.

*     *     *

На следующий день даже не верилось, что тут, в этой дремучей северной глуши, такое возможно. До сих пор на севере его поражало только небо. Оно искрилось своими красками, менялось повсеместно и ежеминутно: то застывало в немой неподвижности, а по ночам, особенно осенью, покрывалось цветными шарфами сияний.

Олег, занимаясь документацией, то и дело вспоминал воскресенье. Этот день приподымал над всей суетой. Даже на что неповоротливый Висвойтов и то заметил: «Вы, товарищ капитан, какой-то необычный сегодня. И что это Вы?».

К ним в часть прибыл новый пропагандист. Как узки человеческие дороги! Первый раз с этим Мерзликиным он повстречался лет, наверное, восемь назад. Как же его? Ну да, Виктор, Виктор Петрович. Одна его фамилия и то уже жгло душу Олегу. Этот старший лейтенант прибыл к ним откуда-то с роты связи на должность замполита. А он, Олег-то, сам еще желторотым лейтенантом был, недавно выпущенным из стен училища. Тогда еще казалось, что вот его звезды открывают мир, и ему осталось всего чуть-чуть. Надо только смотреть, как делают бойцы работу, что-то подсказать, чем-то помочь. Он был готов к подвигу, вот только еще не было случая. Боже, как он ошибался, еще не зная, что вот эта молчаливая еженощная работа и есть подвиг.

От уличных лекций в голове стоял шум пустозвонства, что все повязано законом, присягой и одним великим словом: должен.

Они – обязаны, он – должен. «Да, кому он должен? Кроме своей совести и чести, никому. Вот разве этим несмышленышам?» - взгляд Олега скользнул по замершему строю новобранцев. Окно канцелярии выходило прямо на плац. Русляков проводил строевую.

«Как же это произошло?» - Горев вновь ушел с головой в прошлое. Прямо перед глазами возник Рахимбердиев. Его взлохмаченный чуб дерзко вылезал из-под сдвинутой на затылок пилотки. В глазах стояла застывшая наглость. В ушах, как сейчас, звенело: «Эй, Ты! Работать не будем! Две машины разгрузили, хватит. Мы не стройбат. Перчаток нет. Шакалы!...» - дальше следовало что-то многоэтажное.

Его всегда поражало: знаний русского языка – ноль, а мат – в захлест и с присыпкой.

А машины, груженные бутом, все подходили. Разгружать надо было быстрей, успеть бы рейс еще. Где-то в верхах сооружение считалось уже построенным, и давно. Вот уже неделю, как они чужие грехи ликвидировали. Голиц уже не было дня три, а рубили их, его сборщиков. Командира тревожил, да и сам избегался. Везде говорили одно и то же: «На нет – суда нет, а работать Вам поставили задачу».